М. Ж.: Простите, а Вы не скажете, где я это сказала? Вопрос не праздный: в Чехии, насколько мне известно, маленькая православная община имеет тенденцию к росту, а традиционные конфессии – нет. И ведь в сущности в Англии то же самое.
    О. А.: Сказали Вы мне это по телефону.
    М. Ж.: Погорячилась. Кроме того, я уверена, что имела в виду в первую очередь совершенно почти заглохшую общину таборитов.
    О. А.: Теперь попробую обрисовать то, что я понимаю под сознанием церковным. Это прежде всего – строгая иерархия ценностей. Что является основной ценностью? – Бог: Верую во Единаго Бога… Православный Символ веры определяет предмет нашей веры, это – костяк православного церковного сознания. Четко и конкретно: мы верим в Отца, Сына, Святаго Духа. И, в конечном итоге, во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Верим мы в воскресение Христово. Если я православный, то я верую именно так и никак не иначе. То есть так, как там написано.
   Если я не православный, я имею право верить по-другому, например, в то, что Дух Святой исходит от Отца и Сына, но это уже католицизм. Небольшое изменение, тот же самый символ веры, но уже католическое понимание. Моментверую во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь хоть как-то объединяет нас с католиками. У нас есть один предмет веры; у нас практически все одинаково по Символу веры, кроме “филиок­ве”. Но зато вера в Церковь – это наше соприкосновение, точка единства.
   А вот у протестантов нет веры в Церковь. Здесь мне надо будет объяснить свое понимание Церкви. Начнем с определения апостола Павла – Церковь есть тело Христово. А мы уди его от части, то есть частички этого тела. Если я говорю, что мы веруем во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь, это безусловно не означает, что мы веруем в то, что на Байкальской, 35 стоит храм⁸. В это верить не надо. А если я говорю, что верую … в … Церковь, то это значит, что я верую в то, что мое спасение – через Церковь. Если я сумею прилепиться к телу Христову, стать его частичкой, то я иду по пути спасения. Я понимаю, что это образное восприятие, но это предмет веры. Я верую именно так и никак не иначе. Что необходимо мне сделать, чтобы войти в эту Церковь? Первый момент – это крещение.
   В какой воде нас крестят? – В святой. Но любая святая вода – это вода иорданская, то есть когда мы стоим у купели, мы стоим на берегу Иордана. Сознанию рационалистическому, позитивистскому здесь делать совершенно нечего, потому что любой рационалист скажет, что я болван, раз в такие вещи верю, когда стою у медного таза в трех тысячах километров от Иордана. Но для нас в крещении грехи человека смываются в Мертвое море, куда впадает Иордан. Грех есть смерть, значит, в этом море жизни нет. (Тогда символ крещения по-другому воспринимается?) А если я крещусь в воде, где за 2 тысячи лет окрестилось несколько миллиардов грешников, то какая же эта вода святая? Но вода Мертвого моря куда более страшна: это еще и вода всемирного потопа; крестясь, я умираю в ней, чтобы воскреснуть для вечной жизни.
   На картине Иванова “Явление Христа народу” Иоанн Предтеча, Креститель – центральная фигура картины. Его зов звучит по-еврейски так: шуву – «повернитесь». Мы переводим это как покайтесь. “Покайтесь, приблизилось Царство Небесное. В это Царство Небесное невозможно войти преисполненным грехами”, – примерно так могло бы звучать обращение Иоанна Крестителя. – “Я вас собрал на берегу реки Иордан, чтобы омыть от грехов ваших. И тогда вы сами сможете приблизиться к Царствию Небесному, войти в него. Я крещу вас водою, а вот Он”, – фигура Предтечи повернута к Христу, Который спускается с горы, – “Он будет крестить вас Духом Святым и огнем. И Он настолько велик, что я не имею права развязать ремни Его сандалий”. Это говорит Иоанн Предтеча – пророк Божий, как воспринимают его те, кто собрался у Иордана. А пророк Божий – это человек, у которого нет слов лжи. И вот он призывает их к покаянию, к обращению, совершаемому с полной внутренней решимостью. Пройдет несколько мгновений, Христос подойдет к толпе и обратится к Иоанну Предтече: “Крести Меня, Иоанн”. А теперь попробуйте понять, в какое сложное положение попадает Божий пророк: только что он перед всеми говорил, что недостоен развязать ремни сандалий этому Человеку, а Тот подходит и требует от него служения, предназначенного для грешников. Иоанн обращается к Иисусу: “это я у Тебя должен креститься, а не Ты у меня”… И Христос его резко обрывает: “Оставь все это. Мы с тобой должны сегодня соблюсти всякую правду”, – и, находясь в послушании, Иоанн крестит Иисуса Христа⁹.
   Так вот, когда нас крестят, мы погружаемся в воду вместе со Христом. А если точнее, там не только Христос присутствует, а полное троическое поклонение: и Отец, и Сын, и Дух Святый. И мы крестимся в этой воде во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, а Христос принимает наши грехи на Себя. В этом полнота православного понимания: я стою возле края этой купели и одновременно за 3000 км отсюда и за 2000 лет. Это предмет моей веры. Понимаю, что с точки зрения любого рационально мыслящего человека я круглый идиот. Но у меня есть оправдание в тех самых словах апостола Павла (привожу со своими дополнениями): “вера наша для иудеев соблазн (для тех, кто не смог принять Христа как Мессию), а для эллинов, обладающих очень высокой культурой философии, логикой, – безумие”. Проповедовать Христа распятого, проповедовать мое крещение именно в такой вот формулировке – сегодня, в ХХI веке, с точки зрения большинства, – полное безумие. Но я это проповедую, и на этом буду стоять. За этим скрывается некая другая реальность. Мы с вами говорили о сознании рационалистическом, которое обращается к реальности. Но что для этого сознания является реальностью? – с точки зрения марксизма, материя есть объективная реальность, данная нам в ощущении. А что является реальностью для православного сознания? – прежде всего Бог и мир невидимый. Что же получается: если я Бога ощущаю, значит, Он материя? А ведь мы Его ощущаем. Мы ощущаем все, что происходит, например, во время крещения так, как было сказано выше.
   Я не хочу сказать, что для всех эти ощущения одинаковы. Человек, ощущающий эту реальность, уподобляется герою пастернаковского стихотворения “Рассвет” (поэт обращается к Богу):
   Ты значил все в моей судьбе,
   Потом пришла война, разруха,
   И долго-долго о Тебе
   Ни слуха не было, ни духа.
   И через много-много лет
   Твой голос вновь меня встревожил,
   всю ночь читал я Твой Завет
   И как от обморока ожил…
    Твой Завет – это Евангелие. Это внутреннее ощущение человека. Поразительная психология человека, открывшего в себе нечто, некую глубину, которая его явно переполняет.
   Мне к людям хочется в толпу,
   в их утреннее оживленье,
   я все готов разнесть в щепу,
   и всех поставить на колени…
   Три секунды назад он сам этого не понимал, и всю предыдущую жизнь он этого не знал, а теперь недоумевает, почему все люди вокруг этого не понимают. И он хочет срочно им объяснить, ведь это так просто, очевидно изнутри:
   …и я по улице бегу,
   как будто выхожу впервые
   на эти улицы в снегу
   и вымершие мостовые…
   со мною люди без имен,
   деревья, дети домоседы,
   я ими всеми побежден,
   и только в том моя победа.
   Удивительный конец! Наконец он понял, что они имеют право этого не ощущать, что придет время, – и они сами поймут это изнутри, если Бог даст, если они раскроют свое сердце для этого понимания. Их не надо срочно ставить на колени. Но, к сожалению, вы не раз были атакованы людьми, которые срочно вас собирались если не постричь в монахи, то, по крайней мере, срочно причастить. Такое наверняка бывало.
   Так, в 1987 г. я работал на Скорой помощи. Приехал к больной, которую пришлось госпитализировать. Пока ехали в дальнюю больницу, она отчаянно “обращала” меня в Православие. Аргументы были слабоваты, но вера чувствовалась. Я поддерживал беседу, и только на прощание спросил, сколько времени она в Церкви. Она бодро ответила: “Два года”. – “А у меня 28”. Она, бедная, страшно изумилась.
    М. Ж.: Вот тут Вы касаетесь тончайшего момента православного миссионерства. Ведь очень часто совершенно различные по своей позиции люди, как какой-то разбуженный Герцен, обличают вялость православной миссии: протестанты, католики, внецерковные мыслители… И происходит путаница, подмена: миссия наша действительно слаба, но об этом хорошо писал диакон Андрей Кураев, сам будучи активным православным миссионером. Он совершенно точно знает, что у нас есть и чего нам не хватает. Другие же обвиняют православную миссию в отсутствии того, чего в ней быть и не должно: вот такой вот, простите, оголтелой активности, о которой Вы упомянули. А мы просто знаем, что обращает к Себе Бог, а наше дело – Ему не мешать, а помогать тем, что в наших силах. Так что диакон Андрей пишет о том, что в наших силах, но чего мы не делаем, а “внешние” критики негодуют, почему мы не берем на себя функции какого-то новейшего ускорителя… Вот Вам очередной пример глубинного различия сознания.
    О. А.: За пример спасибо, но я хочу еще договорить о крещении. Христос принимает на Себя грехи мира. Это становится залогом моего спасения, в этот момент я отдаю эти грехи, но не только на сегодня, – Он их навечно принимает, в том числе и те, которые будут у меня потом, и не потому, что это какая-то индульгенция на будущее, нет, это теперь возникшая возможность моего покаяния, потому, что я единожды пришел и попытался стать Ему верным. Сумею ли я это сделать, или со мной произойдет то, что с апостолом Петром, я этого не знаю. Удержусь я на этой планке или не удержусь? Но в какой-то момент я смогу прийти к Нему вновь, опять пасть пред Ним и сказать: прости. Потому, что есть этот залог, залог моего спасения, основанного на Божием милосердии, но, безусловно, не без моей активности. Он спустился в эти смертоносные иорданские струи и мои грехи взял на Себя. Он их пригвоздит к кресту и дарует мне жизнь вечную – если я этого захочу. Принципиальный момент для православного сознания, захочу я или нет.
   Мы всем кричим: приходите к нам! Куда зовем? – В рай. А что такое рай? Я думаю, если бы мы честно признались, что такое рай, то сумасшедших, которые к нам пришли, было бы немного. Рай – это когда рукой от тесноты пошевелить нельзя, как на Пасхальной службе, но состояние замечательное, чудесное. Это краешек того, что можно передать. Но представьте себе, что вы так все время будете стоять. Как у Мандельштама: “…и евхаристия, как вечный полдень длится”…
   Мы приходим к алтарю, и чем ближе к алтарю, тем теснее. Попробуйте вспомнить ощущение Пасхальной службы, оно незабываемо, и при той тесноте, в которой мы находимся, наверное, только на Пасху, нас она не сильно раздражает. Попробуйте точно так же просто постоять в какой-нибудь толпе, например, в салоне автобуса. Это другое ощущение, правда? Чем ближе к Богу, тем теснее. Единственная надежда, что уставать не будем. А то, что литургия постоянна и великорадостна, это факт. “Как вечный полдень длится”, – это так. Это мое понимание, я, конечно, не был и не знаю, как там в раю. Но я предполагаю, что это приблизительно так, потому, что я помню свое детское ощущение, когда можно было ножки поджать и удержаться, не упасть. Я ничего лучшего не помню за всю свою жизнь: великая радость, переполняющая человека изнутри – ты со всеми вместе, ты частичка этого Тела Христова – Церкви.
    М. Ж.: Да, это Ваше понимание, но вот у меня оно несколько иное, хотя тоже неразрывно связано с церковной службой, только со службой Великого четверга, когда при отсутствии такого количества храмов, как сейчас, в Пимене Великом причащалось две тысячи человек; пять потиров выносили священники. И вот эта громадная, тесная, но чинно движущаяся толпа покаявшихся, с просветленными лицами, и все поют Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими… Сейчас с каждым годом все больше людей причащается на Пасху, так что возможно, что наши понимания совместятся. Но все же для меня это – преддверие рая, те самые тесные врата, а сам рай – простор, свет, прохлада… примерно как у Льюиса.
    О. А.: Да, именно; есть у него замечательная книга “Растор­жение брака”. Она начинается с описания серого промозглого пространства, где дом от дома на огромном расстоянии, и в каждой живет только один человек, которого никто и ничто не интересует, кроме своих личных проблем. В частности, в немыслимом отдалении от всех живет Наполеон – “маленький, жирненький, усталый”. Он все время ходит туда-сюда, как маятник, и приговаривает: “Это Ней виноват… Это Сульт виноват… Жозефина виновата… Россия виновата… Англия…”.
   Это – образ ада, и в дальнейшем выясняется, что все его бескрайние просторы совершенно ничтожны в сравнении с раем, что все они могут уместиться в ничтожной трещине райской почвы. Меня попросили как-то нарисовать образ ада: большой холл, каминчик, виски на столе, может, даже книжка какая-то, которую не хочется читать, – и никого… Все только мешают. Любимых нет. Только одиночество внутри себя. Помните, что возопил Христос на кресте, прежде, чем сойти во ад? Эли, эли… Бог кричит Богу: “Боже, что Ты Меня оставил?! Почему Ты Меня оставил?”. И в этом вопле идет сошествие во ад. Богооставленность и одиночество.
   У Льюиса есть еще чудесный образ, это автобусная остановка. Можешь занять очередь, сесть на автобус, сколько бы людей ни было, они все в этот автобус помещаются. Можешь приехать туда, куда он тебя перевезет через огромную пропасть, где промозглые, серые сумерки сменит рассвет. Тут-то и выясняется, что гигантские расстояния ада помещаются в трещинке, что в аду все мелко, все незначительно, но велико для тебя, потому, что ты дал этому аду войти внутрь себя. Значит, душа может или расшириться, или сжаться до мизерных размеров. Соответственно, переполненная душа вмещает все, она способна все воспринять. Это тоже церковное восприятие.
   Хорошо это сформулировал современный богослов епископ Каллист Диоклийский. Он сказал: “ворота ада запираются изнутри”. Это поразительная мысль. Так ад и рай мы выбираем сами.
   Представьте образ рая, который я вам нарисовал. Кто захочет в этот рай? – мало кто, но человек, который хоть чуть-чуть почувствовал то, что я попытался обрисовать – он, наверное, захочет. Но для начала надо хоть немного почувствовать это.
   И вот получается, что в Церкви время, вечность, пространство, надмирность, – все переплетается совершенно непостижимым образом, переплетается так, что мы становимся соучастниками этих явлений. Я бы еще определил Церковь как Евангельское пространство, в которое мы входим. И можно определить Церковь как небо на земле.
   Козьма Прутков сказал: “Нельзя объять необъятное”. Церковное восприятие, стояние в Церкви можно было бы определить так: нельзя объять необъятное, но, пытаясь объять необъятное, можно сделать гораздо больше того, на что ты способен. Когда я прыгаю в высоту через планку высотой в 50 см, то, безусловно, ее перепрыгну. Если же планка будет высотой два метра, я ее наверняка скину, но приложу усилия и прыгну выше, чем на 50 см. Это очень важно.
   Мы с вами отметили, что для секулярного сознания нормой жизни является среднестатистическая хорошесть, для церковного сознания – святость. Являюсь ли я святым? – Нет, но святость – это норма жизни для меня. Все мы, христиане, полагаем себя больными. Мы больны грехом. Это принципиально церковное сознание. Иногда говорят, что это самоуничижение, которое парализует. Я с этим категорически не согласен. Для меня это та планка, к которой стремишься, лествица, путь духовного восхождения. Преодолев одну ступеньку, можно забраться на другую. Есть ли конец у этого пути? – Нет. Но можно за свою жизнь приподняться на 3 ступеньки? – Иногда получается. Кто как сумеет настроить свои духовные силы на путь православного сознания, который называется покаянием.
   Повернуться лицом к Богу – это первая задача человека, который встал на православный путь. Я, поворачиваясь к Богу лицом, заглядываю внутрь себя: “Царство Божие внутри вас есть”. А ну-ка попробуй, разгляди, а вдруг найдешь. И здесь есть определенное понимание происхождения человека.
   Все вы прекрасно знаете, что человек создан по образу Божию. Образ по-гречески – икона; мы все является иконой Христовой, сокровищницей даров Духа. Какие дары Господь нам даровал? – безмерное количество.
   Я часто (и умышленно) повторяю, что когда пишется икона, она покрывается слоем олифы, это дает блеск краскам и придает сохранность. Но через 100 лет олифа начинает темнеть. Об этом есть замечательная повесть В. Солоухина “Черные доски”, бестселлер 60–70 годов ХХ века. Так вот, мы и являемся черными досками. Чтобы эта “черная доска” пришла в какое-то соответствие, ей необходимо пройти реставрацию. Но главное – начать.
   У того же Льюиса есть книжка “Хроники Нарнии”. Там есть сюжет о мальчике, который безобразничал, безобразничал и превратился в дракона, и тут наконец-то он понял свою мерзость. В образе Бога там выступает лев Аслан, который приказывает дракону содрать с себя шкуру, чтобы вновь обрести человеческий вид. Он сдирает с себя одну шкуру, вторую, третью, а конца не видно. Если вы хоть раз были на исповеди, вы представляете, какое это мучение – обличение себя. Если не были, то мне вам объяснить это не удастся. В итоге сам Аслан начинает сдирать с дракона шкуру, что приносит невероятные страдания, но после – потрясающее облегчение и полное исцеление. Это один из образов православной жизни – вглядываясь в себя, мы опознаем свою драконью шкуру, свои пятна грязи, которые затмевают икону Христову. Но содрать эту шкуру, стереть эти пятна может только Бог, хотя не без нашего участия.
   Является ли наше церковное восприятие научным? – Оно может быть научным, а может быть и ненаучным. Но первый критерий здесь – вера. Я очень хорошо помню одну замечательную бабку-мордовку, звали ее Мария. Бабка была верующая, простая, ей не надо было ничего знать. Есть Бог, остальное ее не интересует. Сердечная, раскрытая, жертвенная. Нужна была ей научность? – да не нужна. Есть Бог, и больше ничего не надо. В том же году, летом, когда американцы полетели на Луну и высадились на ее поверхности, часа в 4 дня московские протоиереи обсуждают, как Армстронг попробовал своим ботинком грунт. Я тогда был ребенком, присутствовал за разговором и слышал, как Мария вступает в разговор: “И чего, сейчас они там?”. – “Да, Мария, и сейчас они там”. – Она недоуменно спрашивает: “Где?” – “На луне!” – “А луна-то ваша где?” – над нами еще светлое небо, и Мария поворачивается и отходит в полном сознании своей правоты, что никакие американцы не могли летать на луну, абсолютно не доверяя авторитету священников, – замечательный пример отсутствия ханжества и иереолатрии.
   Через несколько лет Мария тяжело заболела. Перед этим один из батюшек, отец Валентин Радугин, который присутствовал при разговоре об астронавтах, устроил ей поездку к морю. Представляете, бабка, которая нигде никогда не была, вдруг попадает на черноморский курорт. Красота моря произвела на нее совершенно неизгладимое впечатление, которое она сохранила до конца жизни. Уже незадолго до смерти отец Валентин ее навестил. Разговор зашел о рае. Она говорит священнику: “Вале – так она его называла, – а море ТАМ будет?” – “Будет, Мария, будет”.
   И тогда великая радость переполнила ее душу. Вот эта достаточность. Простая бабка понимает куда более важные вещи, чем полет астронавтов к Луне, она понимает красоту. Нам, образованным, наверно, никогда не удастся понять это так, как смогла понять она.
    М. Ж.: А я однажды встретилась с другой бабкой, с виду совершенно простой. Она подошла ко мне во дворе храма и сказала: “Девушка, вот я видела, Вы службу знаете, можно мне с Вами поговорить? Вот я все думала, думала – почему на каждой службе Израиль поминают? Я со своими хотела поговорить, а они говорят, – дура ты. А я так думаю, что Израиль – это все, кто в Бога верит. Это правильно?”. Я с удовольствием подтвердила правоту этой идеи. Вот Вам и бабка с тягой к научно-богословскому осмыслению веры. Наверное, тут самое важное – использовать в смирении дары, посланные от Бога: послал он тебе простоту – будь простым, послал пытливый склад ума – пользуйся. А дикие псевдобогословские нагромождения (не называть же их построениями!) и столь же дикое лукавство людей образованных, утверждающих, что они простецы и что “умствовать” нельзя ни в коем случае – это не от Бога.
    О. А.: Естественно, что кому-то нужно научное восприятие. Самая первая и принципиальная модель мира для православного сознания – это библейский шестоднев, говорящий, как устроен мир. Лишен ли он каких-то критериев научности? – Ни в коем случае. Между прочим, Аристотель пишет свою классификацию животного мира, которая в общих чертах практически повторяет этапность развития животного мира, описанную в Библии. А это научная картина мира того времени. Есть замечательная книга протоиерея Николая Иванова о творении мира “И сказал Бог…”, которая описывает современную картину мира, привязывая ее к шести дням творения. С ее положениями можно спорить, а можно и не спорить.
   Научная картина мира может поменяться еще тысячу раз, но не Библия. Мы можем только удивляться той мудрости, которая заложена в Священном Писании, причем научное миросозерцание безусловно присутствует в книге Бытия, и отнюдь не профанное.
   Я принципиально ничего не сказал о святости. Что такое православная святость? Здесь мы также находим широкий спектр. Владимир Красное Солнышко канонизирован как святой. Вспомним фильм “Ярославна – королева Франции”. Там показан замечательный спор католиков с Анной Ярославной по поводу святости Бориса и Глеба. Королева негодует против сомнений католиков: “… они святые, и дед мой тоже святой”. Она говорила так о князе Владимире. Но князь Владимир насильственно взимал оброк, Рогнеду взял силой. И он – святой. Здесь очень интересный момент. Да, в Православии нельзя объять необъятное, но, пытаясь, можно сделать больше того, на что ты способен. Это и есть критерий святости. Святой – это тот, кто сделал больше того, на что он способен. Владимир поставлен быть князем и руководителем державы. У него была власть, у него было все. Вместе с тем, на гребне своей славы, он выбирает Православие. И, кстати, по критерию красоты, как понимает ее и та бабка Мария, о которой мы говорили (“а море там будет?”). Точно так же красоту понимали русские послы-бояре: “Не знаем, где, княже, стояли, на небе ль, на земле, ты бери чего хошь, а мы пойдем в Византию”. Так он по этому их слову принимает Православие как красоту, и эта красота его самого меняет. Он сам становится другим. Трудно сказать сейчас, каким он стал. Но мы знаем четко, как к нему относится русский народ, в частности, в былинах. Это немаловажно. Это не политические прокламации. Это голос народа – Владимир Красное Солнышко. Он действительно изменился, он действительно себя перемолол. Владимир до крещения и после – это совершенно разные люди. Он заново родился. Исторически он был поставлен в такие условия, когда мог совершенно спокойно делать все, что захочет, но он отказался от этого. Победа над собой, самая трудная победа.
    М. Ж.: И замечательно это выражено в “Песни о походе Владимира на Корсунь” графа Алексея Константиновича Толстого: путь в Византию совершает воинственная орда, не слишком хорошо представляющая, за чем она, собственно, тронулась в путь, и готовая силой оружия захватить то, что ей надобно, а в обратный путь движутся христиане со священством, и мир вокруг прекрасен, и люди с ним пребывают в полной и совершенной гармонии. Но вначале Владимир все-таки повинился в том, что жил и беспутно и лихо. А уже потом на его буйную голову пришла благодать.
    О. А.: Ну, вот видите. А о преподобном Сергии Радонежском я много говорить не буду, он более известен. Многое в нашей истории определило строительство Руси как Северной Фиваиды. До Преподобного монастыри были на Руси, но при городах. Он, а за ним и его ученики, уходит в леса, в пустынножительство. И начинается рост Руси за счет монастырской колонизации. Бескорыстные люди по зову веры начинают осваивать совершенно невозможные для жительства места, в частности, Соловки. Зимой там жить просто невозможно, однако выживали. На Соловки до преподобных Савватия с Германом люди приезжали только на добычу, а со строительством монастыря там чуть ли не персики росли. Это момент стяжания святости, который для православного сознания является очень важным.
   Если говорить о Церкви как таковой, то не могу не заметить, что для того, чтобы понять, что такое Церковь, необходимо туда войти. Церковь постигается исключительно изнутри. Получается замкнутый круг: не вхожу, потому что не понимаю, а не понимаю, потому что не вхожу. Пока не прорвешь этот круг – ничего не поймешь. В Церкви все построено на принципе взаимопроникновения времени и пространства.
   Наша беседа была посвящена вопросу о влиянии сознания на формирование личности, то есть вопросу о воспитании детей. Это актуально особенно сейчас, когда идет много разговоров о начатках православного воспитания в наших учебных заведениях. Конечно, воспитывать детей надо прежде всего собственным примером. Но ведь мое собственное поведение во многом определяется той системой ценностей, которую я сам для себя выбираю. Эта система ценностей часто сама меня подводит к выбору того или иного пути, того или иного решения. И чем выше уровень этих ценностей, тем труднее пойти на их попрание. “Честь обязывает”, – как говорят французы. Высшим критерием ценности для меня является Христос и Евангелие. Но, как известно, любой текст существует только в контексте, то есть в способе его прочтения. И что бы ни говорили протестанты о своей ориентации исключительно на Священное Писание, минуя Священное Предание, без предания, то есть без контекста, им обойтись не удается. Только предание их восходит к способу прочтения, привнесенному Лютером, Кальвином и другими их последователями и основателями бесконечно дробящихся (нет единого критерия истины!) протестантских течений.
    М. Ж.: Мне рассказывали, что есть в Германии дивной красоты кирха, когда-то строившаяся как католический храм и затем “отреставрированная” под нужды протестантской службы. Это значит, что были смыты все росписи, вынесены все изображения. Осталась кафедра, опиравшаяся некогда на четыре резные фигуры Евангелистов. В ходе реставрации к ним скромненько прибавили пятую – Лютера. Интересно?
    О. А.: Еще бы! А для Православия критерием истины является единая Святая Соборная и Апостольская Церковь, в которой уже почти 2000 лет из рук в руки путем рукоположения передается самое главное, самое дорогое, чем живет православная душа – благодать Господа нашего Иисуса Христа. Через нее мы познаем Бога. Это – экклезиологический контекст прочтения Евангелия, и я верю в то, что истинность и незамутненность восприятия Слова Божия возможна только на этом пути. Безусловно, если по-настоящему идти этим путем, то он самый трудный, он сопряжен с огромной личной ответственностью, но это единственный путь, который через покаяние, молитву и раскрытие образа Божия в каждой личности может привести к Богу.
   Повторю то, что мне представляется основным. Что такое Евхаристия? Священник с чашей выходит и читает молитву перед причастием. Вторая молитва начинается со слов Вечери Твоея Тайныя… Что такое Тайная Вечеря? когда она была? – В Великий четверг, перед тем, как Христа повели на распятие. Накануне пятницы. И вдруг мы слышим: вечери Твоея тайныя днесь – сегодня, значит. То есть все мы вошли в эту маленькую Сионскую горницу, присутствуем на Тайной Вечери. В апреле 30 года. Мы входим в этот день в эту маленькую горницу – со всеми теми, кто в этой Церкви: со всеми святыми, которые когда-то жили и будут жить после нас. И мы все там помещаемся, помните, я говорил. Все мы в этой сионской горнице поместимся, она бездонна, безгранична. Всем будет там место. Вот этот момент вхождения. Церковь ощущается изнутри. Церковное сознание я пытался описать, пытаюсь показать, что оно представляет, во что мы верим, какие у нас критерии.
   В отличие от сознания секулярного, именно здесь, в Церкви, лично для меня присутствует добро. И добро это принципиально другого порядка, чем в мире секулярном, нормой его является святость. Человек, который знает, что он обязан быть святым, а у него что-то не получается, должен исправлять себя. Да, не других, а именно себя. Мы хорошо знаем, что в Церкви разного уровня люди, а грешники мы все. Но все разные грешники. Церковь есть толпа кающихсягрешников. Это тоже одно из основных ее определений.
   То есть, когда человек определяет свою неправду, он может хотя бы начать некую иную жизнь. Возможно ли это в мире секулярном? Этого принципиально не требуется там, где человек просто соответствует средней статистической “хорошести”. Но когда человек с детства воспитывается в православной среде, то какие-то моменты как правило отсекаются, например, разводов не в пример меньше. Может ли человек, воспитанный в православной среде, уйти в рэкетиры? – Да, это возможно. Но такие повороты возможны только тогда, когда человек не успел по-настоящему почувствовать Церковь, когда все в его жизни было поверхностно. Когда же мы разбирали с вами, что значит образ Божий в человеке, мы говорили о глубине.
   Какой основной критерий православного стояния перед Богом? По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою. Это основной критерий отличия христианина от нехристианина. Это принципиальный критерий отличия. Что это значит? Что такое “я тебя люблю”? Это означает, прежде всего, как говорит владыка Антоний Сурожский, “я хочу, чтоб ты жил вечно”. Такое искреннее, глубокое желание. Я не хочу, чтоб тыпрошел когда-нибудь. Я хочу, чтоб тебе было хорошо. Более того, я хочу, чтоб тебе с каждым днем было все лучше и лучше. Мы, наверно, так любить не умеем. Мы обычно любим так: “я хочу, чтоб тебе было хорошо – но только со мной”. Или так: “я хочу, чтоб тебе было хорошо, а что мне заэто будет?”. Это уже не любовь. Это уже другое, эгоизм. Лю­бо­вь, наверно, все-таки на кресте. “Я хочу, чтоб тебе было хорошо, и если для этого надо мне погибнуть, то – пожалуйста”. Это нормальное состояние христианского православного сознания. Выгодно? – Нет, принципиально невыгодно. И это, навер­ное, является одним из основных различий протестантского сознания от православного. Там такая посылка: Бог любит правед­ников и помогает им. Если твои дела идут хорошо, значит, Бог тебе помогает. Если твой бизнес идет хорошо – ты праведник.
   А в православном сознании приблизительно следующая посылка: если у тебя все идет хорошо, то не слишком ли ты сильно пал, что у Господа уже опустились руки, и Он перестал тебя трясти?
    М. А.: Нужно сказать, что если подготовка очередного номера нашего журнала идет гладко и хорошо, мы тяжело задумываемся: а все ли у нас там правильно? Как правило, немедленно следует какая-нибудь локальная катастрофа, и мы с облегчением благодарим Бога: слава Тебе, Господи, значит, враг наш – и Твой – не дремлет, значит, мы ему неприятны и даже, может быть, страшны. И многие мои знакомые говорили, что у них в их работе тот же критерий.
    О. А.: И ведь недаром, когда человека вынимают из купели, что ему на шею вешают? Крест – тяготы. Выходит, я своего младенца несу в храм, чтобы ему повесили тяжесть на шею, чтобы он ее не снимал. Это сознание православного родителя. Я все время говорю о нашем безумии, которое является нормой православного сознания. Я еще люблю сравнение с духовным мечом. Когда человека крестят – его называют новоизбранным воином Бога нашего Иисуса Христа, дают ему меч в руки. А с кем воевать? С бесами, с сатаной – противник серьезный, значит, будут ранения. Но мы своих детей всех на фронт отправляем. Я не помню случая, чтобы кто-нибудь еще ушел с крестин, хотя когда ко мне приходят, я это рассказываю. Надо всем кричать, что такое Церковь, что такое Царствие Небесное.
   Полюбить человека – это всегда значит увидеть в нем образ Божий, икону Христову. Когда к реставратору приносят старую черную доску, он смотрит на нее и говорит: какая красота! А вот мы призваны любить любого человека, какСерафим Саровский, который, встречая каждого, говорил: “Радость моя, Христос посетил меня”. Несмотря на всю эту коросту грехов, которая покрывает наше лицо, он умудрялся это рассмотреть, как опытный реставратор. Это для каждого из нас является одной из главных задач. Понятно, что уровень православных людей в храме разный, но задача стоит для каждого одна: постоянно подниматься.
   То, что я вам рассказал, не дотягивает и до первой ступеньки. Потому, что я сам на нее не взобрался. Я сам только в преддверии Православия. Я сам слегка православный. Быть подлинно православным – это быть немного ближе к Голгофе. Я там не был.
    М. Ж.: И это понимание вполне распространено среди православных, но только приходит оно с годами духовного опыта, и постепенно крепнет. Вот и владыка Антоний уже на подступах к восьмидесятому году жизни говорил, что теперь у него иногда мелькает мысль о том, что, может быть, когда-нибудь ему все-таки удастся стать хоть чуточку православным. И в этом – тоже тайна Православия, неоткрываемая снаружи и медленно проступающая изнутри Церкви.

¹   Например, в стихотворении “Вобла” Булата Окуджавы, который почти до последних дней своей жизни оставался атеистом, как фонтан пробивается потрясающий евхаристический взгляд на спасение с абсолютно христианской символикой, о которой сам поэт, пожалуй, не подозревал (Окуджава Б. Ш. Стихотворения. М., 2001. С. 22–23). А в стихотворении Константина Симонова, начинающемся словами Был у майора Деева товарищ майор Петров, утверждается, что только отец может послать своего сына на жертву, что приводит нас к вопросам теодицеи и антроподицеи, поставленным христианским богословием. Я не уверен, но кажется, что Симонов не был глубоко православным человеком.

²   Здесь же уместно вспомнить опусы Горького и Луначарского на Капри, когда они пытались переделать молитву “Отче наш” на пролетарский манер.

³   Для желающих ознакомиться подробнее: Герцен А. Былое и думы. Части 1–5. Гл. VI; по изданию Библиотеки всемирной литературы. Том 73. С. 120–122.

⁴   Ср. Аргос – переходная фигура от архаики к героизму, в дальнейшем – персонификация звездного неба (Мифы народов мира. Энциклопедия. Т. 1. М., 1991. С. 100).

⁵   Кстати, одним из основных устремлений великих ветхозаветных пророков в борьбе с паганизацией, то есть с соскальзыванием в язычество, избранного народа Божия было вселенское понимание Бога Израилева и четкое противопоставление этого Бога этническим божествам. Для того времени это был непредставимый для нас прорыв в сознании, хотя и подготовленный историей Ветхого Израиля: и хананеянка Раав, и моавитянка Руфь уверовали вБога Израиля, но само их присоединение к народу Божию лишает последний его этнического характера, заставляет понимать Израиль как общину верных. Кстати же, обе эти женщины вошли в родословие Спасителя.

⁶   Правда некоторые протестантские конфессии (и таких все больше и больше) постулируют, что причащаются, но непонятно, каким образом в чаше оказывается Тело и Кровь Христовы, если таинства отрицаются.

⁷   Я понимаю, что любые беззакония могут твориться и в Православии, но это воспринимается исключительно как грех.

⁸   Адрес храма преподобных Зосимы и Савватия Соловецких, где служит отец Алексий. – Ред.

⁹   Я об этом уже писал, но мне кажется, что здесь я вынужден повториться. См. Священник Алексий Тимаков. Утраченная радость воцерковленности // Альфа и Омега. 2002. № 4(34). – с. А. Т.